Был это маленького роста, плотно сложенный старичок. Голова у него была круглая, а лицо "обыкновенное" - в том смысле, что никаких невероятных волевых качеств или какой-то особенной значительности на этом лице не отражалось. И цвет лица был скверный: смугло-землистый, нездоровый. Вот глаза все-таки необычные - очень умные, и к тому же слишком проницательные какие-то. Лев Николаевич Гумилев смотрел ими так, словно видел не только внешнее, но и намерения, и мысли. Если думалась какая-нибудь гадость, встречаться с ним глазами становилось неудобно. Впрочем, такие глаза часто бывают у людей, много прошедших.

Старичок быстро шел, наклонившись вперед и вбок, и хотя не казался сильным физически, никакой ветер и снег не могли заставить его свернуть или остановиться, даже замедлить шаг. Так он шел и шел, неутомимо вышагивая по гранитной набережной, под синим невским ветром в апреле, под сияющими небесами. И точно так же двигался он в ноябре, под сплошной серой пеленой, - такой низкой, что шпиль Петропавловской крепости терялся в нависших сыпавших снег тучах. И одевался он легко - в ноябре почти так же, как в апреле.

Старичок сворачивал в Институт археологии, и чаще всего сразу нырял в библиотеку. И не всегда только к стеллажам и полкам "для всех", а в таинственные глубины хранилища: ему было раз и навсегда разрешено.

Чаще всего мы, начинающие археологи, видели его на старинных стульях библиотеки, или в коридоре, где он одну за одной курил крепкие "беломорины". Иногда вместе с ним курила одна немолодая сотрудница Института археологии (не буду ее называть): тоже "из бывших" и когда-то тянувшая срок в сталинских лагерях. Эта женщина - пожалуй, единственный человек, с которым Лев Гумилев регулярно разговаривал в Институте археологии (кроме библиотекарей, конечно). Мы начинающие, для него слишком мелко плавали, но и с маститыми он практически никогда не беседовал. Наверное, не было ни деловой необходимости, ни особой душевной потребности.

Вообще Лев Николаевич резко отличался от большинства знакомых мне людей: отличался поведением, фразеологией, суждениями обо всем на свете. Чувствовалось, что он живет в каком-то другом мире, где многое совсем, совсем иначе. В этом отношении он походил на некоторых моих семейных знакомых и родственников, - людей, родившихся до Катаклизма, еще в 1920-е, даже в 1930-е жившие по законам той, навек исчезнувшей с лица Земли России. Эти люди, пришедшие из другой эпохи, были другими трудно сразу объяснить, в чем именно. Лев Гумилев тоже был таким вот: другим.

В мире, где воспитывались молодые археологи, к Гумилеву относились несерьезно. Как к маргинальному субъекту, болтающемуся где-то "около науки" и живущему "не как надо". Как к чудику, странному типу, который болтает ерунду и мешает спокойно жить "нормальным" людям. Его даже не обсуждали и не осуждали: просто "все знали", что Гумилев - это несерьезно, и заниматься им не надо.

Когда я стал ходить на семинары Льва Николаевича, это вызвало насмешку одних, попытки отговаривать других.

- Андрей, ну зачем вам все это?! Пора сосредоточиться на диссертации:, - говорила мне мой руководитель с мукой в голосе.

Впрочем, после долгого спора произнесла она и другую фразу:

- Его не признают никогда. Признают мнения, которые вырастают из общей работы, обсуждений: А он приносит готовые идеи неизвестно откуда, не советуется ни с кем: Неуважительно! Да еще и фамилия историческая.

Оценка абсолютно верная, кстати. И Лев Николаевич не слишком уважал большинство официальных ученых. И они считали его снобом и гордецом, хотя это как раз полная неправда. Лев Николаевич всегда охотно спорил, охотно делился знаниями, легко общался даже с неприятными людьми. И был он очень вежливым, очень приятным в разговорах человеком.

Но уровень у него был другой, куда выше, чем у большинства даже хорошо образованных людей.

- Вы Тернера читали? Почитайте!

- Ах, это: Это в записках Берналя Диаса.

- Нет-нет, ошибаетесь, Артамонов никогда так не думал, он мне сам говорил:

Остается добавить, что книгу Тернера и записки сподвижника Кортеса Берналя Диаса издавали в 1920-е годы, а с тех пор не издали ни разу. Лев Николевич читал много такого, что или отсеивалось само собой, или было когда-то признано "идеологически вредным", исчезло из программ: Давно уже не числится ничего крамольного в Диасе и Тернере, а в программах университетов их по прежнему нет, без них выросло два поколения:

Или вот: сидит Лев Николаевич в библиотеке, а перед ним две книги, на французском и немецком языках. Читает он их, сравнивает написанное, тоненько смеется, и заносит на лист бумаги выписки на языке оригинала.

Это само по себе вызывало раздражение плебеев: сын Гумилева и Ахматовой, да еще и "воображает", читает по-французски без словаря! Чтобы быть правильно понятым: под плебеями подразумевал я не людей "низкого происхождения". А в первую очередь плебеев духа, неудачников по жизни. Иногда мне кажется, что правы американцы: от неудачников все беды в этом мире. Не в силах добиться того, что хотят, эти никчемные люди злобно бросаются на способных, сильных и умных, и невероятно им мешают.

Так что во всяком случае, на его семинары я попал не через официальную науку. На эти семинары не только не приглашали тогда, но от участия в них даже отговаривали. Друг спросил как-то:

- Хочешь увидеть то, чего больше нигде нет?! Тогда поехали!

И мы оказались на Среднем проспекте Васильевского острова, в здании географического факультета. Читал Лев Николаевич на географическом - нельзя же было дать ему кафедру на любом "идеологическом" факультете?! Да и уважаемые коллеги облезли бы от огорчения - на фоне Гумилева как выглядели бы они, и кто бы их вообще слушал?

Я назвал это "семинарами", хотя это официально были лекции. Лекции, продолжавшие традицию начала века: каждый желающий мог приходить и слушать. Каждый мог задать вопрос, вступить в полемику, высказаться. Демократично? Еще как! Но люди очень быстро понимали, что тут надо соответствовать уровню: и по знаниям, и по поведению.

На сборищах в географическом факультете можно было пить чай, можно было грызть бублики, рассматривать девушек или перекидываться словцом, обсуждая услышанное. Но нельзя было отвлекаться надолго, кричать, мешать другим. И нельзя было вставать в позу всезнайства.

- Это же ясно, - отмахнулся кто-то от аргумента.

- Вот! Вот! - Тоненько закричал Гумилев, - У нас в лагере тоже охранникам все было понятно!

Он довольно быстро уставал, прочитав часа два или три. Все-таки в начале 1980-х было ему порядка семидесяти. Но и уставая, готов был продолжать разговор, медленно брел к остановке автобуса, окруженный молодежью. Времена были такие, что никто и никуда особенно не торопился, да к тому же наука, преподавание - кормили. Вот он и не бежал никуда, всего себя посвящая без остатка науке. И делал это очень "вкусно", вкладывая много эмоций. Понимаете, ему нравилось заниматься чем-то умственным, думать, читать, приходить к заключениям: Нравилось в том же смысле в каком кому-то "нравятся" кошки ли, допустим, запах полыни.

Он пришел из эпохи, когда к науке относились по другому, чем сейчас: тогда считалось, что наука всерьез вовсе не метафорически, оденет голых, накормит голодных, оздоровит больных и чуть ли не поднимет из гробов всех покойников за всю историю земли. Заниматься наукой было почетно; это было высокое служение, и нужно было ему соответствовать.

Да, он был эмоциональным человеком!

- Это было за пять веков до Рождества Христова:

- Да нашей эры, да?

- Нет! Не до вашей эры, молодой человек, а до пришествия Христа Спасителя!

- Скажите: Когда я сидел на поседении :в сороковые, у вас в Хакасии, там все холмы были покрыты сплошным шевелящимся ковром: Везде овцы. Сейчас тоже так?

- Нет, что Вы: (рассказываю, как погибла хакасская степь после "освоения целины").

- Вот! Вот! Надо было убить столько людей, чтобы потом убить еще и землю!

В середине 1980-х на лекции ходили уже не десятки - сотни людей. Выросло несколько человек, которые стали называть себя учениками Льва Николаевича. Но дело даже не в них:

Множество людей стали использовать его термины, высказывания, методики, подходы к материалу: Широчайшим образом "пошли" и в науке, и в публицистике слова "суперэтнос", "субэтнос", само представление об этнической принадлежности как о "многослойном пироге", и уж конечно "пассионарность", вплоть до "пассионарной идеи".

Экологическое направление в археологии и в истории крепло, представления о связи общества и ландшафта становились модными. К концу 1980-х Лев Гумилев окончательно сделался признан. Многие обращались к нему, и слышали неизменно:

- Занимаюсь только этносами! Никаких обществ!

Было в этом некое лукавство - демонстративно не лезть в гуманитарные, в "идеологические" науки. Времена изменились, но Лев Николаевич старался быть таким же "политически грамотным", как и полвека назад: так спокойнее.

Я был в числе тех, кто показывал свои статьи Льву Николаевичу, был даже на кухне его квартиры. Работу он прочитал и подсказал несколько превосходных способов ее улучшить (я использовал все ходы, кроме одного - он требовал знания итальянского языка).

Гумилев никому не отказывал, но сказал как-то о диссертации одного человека:

- Надо уважать бумагу. Завернул бы в нее селедку:

Он вообще был как-то старомодно, очень уютно остроумен. Мне предавали, что как-то в автобусе, где его спутники расплачивались с билетершей, Лев Николаевич задумчиво произнес:

- Что вы все время "девушка," да "девушка": Можно ведь и ошибиться.

Еще одно любопытное наблюдение: все, кто лично общался со Львом Николаевичем, обязательно заимствовали от него хоть что-то. Даже не осознавая того, и вовсе не сознательно!

На свой счет знаю точно - заимствовал способ вести работу со студентами: говорить ясно, обычным языком, без научного жаргона, и привносить в лекцию элементы семинара: это право любого спрашивать, высказываться, интересоваться. Даже стою во время лекции я так, как подсмотрел у Гумилева, - и это непроизвольно, без сякого желания специально ему подражать.

Иногда слышу: "его уже забыли".

Неправда!

Лев Николаевич был вовсе не тем человеком, которого можно забыть.